«Я был в восьми лагерях и трёх тюрьмах»

«Я был в восьми лагерях и трёх тюрьмах»
«Я был в восьми лагерях и трёх тюрьмах»
«Я был в восьми лагерях и трёх тюрьмах»
«Я был в восьми лагерях и трёх тюрьмах»
врач Иван Гаврилович Алексеев
«Я был в восьми лагерях и трёх тюрьмах»
«Я был в восьми лагерях и трёх тюрьмах»
«Я был в восьми лагерях и трёх тюрьмах»
Фото: cdn.fontanka.ru
Льву Франкфурту 96 лет. Чуть склонив набок голову, он улыбается и перечисляет нацистские концлагеря, через которые прошёл с 1941 года. Сбивается: «Ох, ещё об одном забыл сказать…». Когда я спрашиваю, как он, еврей, выжил в немецких лагерях, почему после плена не угодил в советские, щурится: «Я – опытный лагерник». Лев Франкфурт//фото: "Фонтанка.ру"

Вся его семья, дети, внуки и правнуки, давно живут в Германии. В «городе имени меня», как он сам называет Франкфурт. То, что он оказался в городе-тёзке, – самая маленькая из удивительных случайностей, позволивших ему выжить в немецком плену. В 1945-м он вернулся из Германии в Советский Союз, а спустя полвека вернулся из России в Германию. Но каждый год, как бы ни было тяжело, Лев Захарович Франкфурт обязательно приезжает в Петербург. 

«Я ненавидел Сталина так, как только мог ненавидеть мальчишка»

– Я родился в тифозном бараке в подмосковном селе Середа, мама там работала врачом, – начинает он рассказывать. – Дед по материнской линии был верующим иудеем. У меня до сих пор хранится мамина метрика, и там написано: отец – Абрам Майзель, личный почётный гражданин. За что еврей получил такое звание – не знаю до сих пор. Дед настаивал, чтобы мне сразу сделали обрезание. Но в сельской больнице это некому было сделать, а мама с папой не были религиозными, и меня оставили в покое. Я тебе это не просто так говорю. Через много лет это спасёт мне жизнь.

Через полгода после моего рождения мама привезла меня и старшего брата в Петроград, где тогда работал папа. Он тоже был врачом. 

В Ленинграде мы жили на 1-й Красноармейской. На этой улице находились польский костёл, маленький мужской монастырь и польский детсад. Там была горка, она казалась мне такой высоченной… Когда я вернулся с войны и пришёл в этот сад, оказалось, что она меньше моего роста. 

Там же была и школа. В ней училось много поляков. И самые мои близкие друзья были – поляки. Любимая учительница – Ядвига Адольфовна. Её муж – профессор в ЛИСИ, автор монографии о Карле Росси. Их обоих арестовали. И их старшего сына тоже. В 1939 году, когда Советский Союз и гитлеровцы поделили Польшу, Ядвига Адольфовна вернулась из заключения. Её мужа расстреляли, старший сын погиб в лагере, остался младший, мой одноклассник, – Ян. Мы были очень дружны. После школы я тащил Яна к нам домой. Мы вместе садились за стол.

Вслух у нас никто ничего никогда не обсуждал, но я прекрасно понимал, что происходит. Я начал понимать это 1 декабря 1934 года, с убийства Кирова. Я ненавидел Сталина так, как только мог ненавидеть мальчишка. А страну я любил. Страна – это была школа, мой двор, любимая девушка.

Фото: Из личного архива Льва Франкфурта

Точно так же в 1939-м я прекрасно понимал, что Советский Союз напал на Польшу. Это многие понимали, но помалкивали. В нашем доме жили поляки, эстонцы, латыши, немцы. Татары – потомки графа Кутайсова. Две девочки с нами в школу ходили. И эти люди постепенно исчезали. Посадили поляков. На доме была огромная вывеска: парикмахер – пан Станислав Домински. Его забрали первым. И расстреляли. Хозяйка дома была полька. Она была владелицей до революции, только потом уже занимала одну маленькую комнатку. Тогда она уцелела, умерла уже в блокаду от голода. А её сына и невестку расстреляли.

Всё это происходило у меня на глазах. Часть квартир в доме выходили на улицу, напротив была наша школа. Папа где-то нашёл два солдатских одеяла, они были из очень плотной ткани. Мы завешивали ими окна, чтобы свет не попадал. И если во дворе раздавался шум мотора, мы выключали лампочки, откидывали край одеяла и смотрели, в каких окнах зажжётся свет. Это означало, что оттуда кого-то увозят.

Невозможно было остаться безразличными. По трагической судьбе нашего дома можно составить представление о кошмаре тех лет.

Мы очень боялись. Моего дядю, брата матери, забрали и расстреляли. А он был убеждённым сталинистом. Доцент Института народов востока – коминтерновского филиала, где готовили к нелегальной работе. Он и в Палестине побывал, и в Афганистане, везде проводил сталинскую линию. Когда его забрали в 1937 году, у него осталась крошка дочь. Четыре года его жена носила ему передачи. А когда потом начались поиски истины, в третьей или четвёртой справке значилось: он был расстрелян на следующий после ареста день.

«На десятый день войны я попал в плен»

В декабре 1939 года я пошёл в армию. Меня отправили в Полоцк и там отправили в учебную роту. Потом перевели на КУКСы – курсы усовершенствования командного состава. Сперва в Витебск, потом в Гомель. А 31 декабря 1940 года я встречал новый год в Бресте, в ресторане Брестского вокзала. Потом я получил назначение в часть, стоявшую на бывшей территории Польши. Поляки нас ненавидели люто. Наши много людей забрали, всех куда-то выслали. Через полгода один из местных зарезал жену и дочь нашего политрука. Ходить по одному «на полигон», на солдатском жаргоне это уборная, было рискованно. Ходили втроём, чтоб не подстрелили. Жуткое было время.

За неделю до начала войны я написал письмо родителям: «Домой я скоро не попаду. Но с нашей хорошей техникой на хороших дорогах Европы это долго не продлится». Это было камуфлированное послание. Я дал понять маме, что должно вот-вот произойти. И добавил: «Может быть, мне удастся избежать судьбы Коли Афанасьева». Это был наш сосед, который погиб во время финской кампании. Мы знали, что скоро начнётся война.

Фото: Из личного архива Льва Франкфурта

Нас гнали в Белосток. Поляки стояли на улицах и приветствовали немцев как освободителей от большевиков. А стояла страшная жара. Я обратился к какой-то женщине, попросил воды. А она ответила: «Идь. Сталин тебе вОды подаст». 

В плен я попал раненым. Нас там было десятки тысяч, и всех разместили в бывших уланских казармах. А по лагерю рыскали полицаи – мои вчерашние сослуживцы. В точно такой же форме, как у меня, только с белой повязкой с намалёванной буквой «Р». Они искали «жидов и комиссаров». А я был и то, и другое: еврей и замполит. Кого находили – убивали сразу. У замполитов на рукавах нашивались звёздочки. Я ещё писал родителям, и они в военторге на Невском покупали мне звёзды и посылали. «И суровую нитку», – добавил я. И они прислали ещё и нитки. Теперь я проклинал себя, потому что не мог эти звёзды оторвать. Очень добротно пришил. А когда отодрал, на месте звёздочек остались тёмные пятнышки, потому что форма уже выгорела. Но я замазал рукава грязью. 

И ещё одно меня спасло. За несколько дней до начала войны я ушёл в самоволку, и командир в наказание заставил меня сбрить волосы. Бритым ходил рядовой состав. Вот я и проскочил как рядовой. Еврейского во мне внешне ничего не было. Просто здоровый бритый парень, рост метр восемьдесят. Тогда я сказал себе: я не подохну. Твердил это себе с исступлением.

«Казаки. Они лютовали хуже немцев» 

Я убил Лёву Франкфурта. Несколько раз менял фамилии и придумывал себе новые легенды. Главное, чтобы кто-то не опознал меня. Но с человеком, который меня узнал, я встретился гораздо позже, в 1944 году, в другом лагере. Это был наш фельдшер Фима Матвеев. Он увидел меня и закричал: «Лёвка! Замполит!». До сих пор помню, как я тогда омертвел. Но это будет уже гораздо позже.

Я был в восьми лагерях и трёх тюрьмах. Первый был лагерь Волковысск. Я попал в рабочую команду и проходил с нею от Волковысска до Подмосковья. Там была моя первая попытка побега. Я надеялся перейти линию фронта и попасть к своим. Нас бежало несколько человек, один попал на минное поле, началась стрельба. Потом немцы прошлись и добили тех, кто оставался жив. А нескольких человек, в том числе меня, подняли и пинками погнали в лагерь.

Этот лагерь под Вязьмой был самый маленький – и самый страшный. Его охраняли не немцы, а «хиви» – от hilfswillige. Добровольные помощники нацистов из местных. Казаки. Они лютовали хуже немцев. Настоящие каты. Садисты.

Оттуда меня отправили в тюрьму в Смоленске. Снаружи её охраняли немцы, а внутри – полицаи. Из советских. Полгода я просидел в камере номер пять. Два раза в неделю, по вторникам и пятницам, там расстреливали. Никто не знал, кого возьмут следующим. Просто открывалась дверь камеры – и начиналась перекличка. 

По ночам нас водили на допросы. Только по ночам. Меня спрашивали, кто организовал побег, куда хотели бежать. Переводчицами были две женщины. Они были очень разные. Одна – настоящая садистка. Такая мужиковатая, ходила в высоких сапогах. А вторая – белокурая, очень хорошая женщина, полная противоположность.

Вот тогда немцы впервые пытались узнать, не еврей ли я. Они устраивали проверки. Например, речевая проверка: на произношение. И эти женщины должны были оценить. В детстве я действительно картавил. Но мама с папой поговорками научили меня выговаривать «эр»: «Турка курит трубку», «Ехал грека через реку…» и так далее. Вот сейчас я тебе это рассказываю – и улыбаюсь. А тогда ведь было не до смеха.

Били нещадно. Два раза допросы с побоями заканчивались имитациями расстрелов. Есть не давали. Я завшивел, весь был в струпьях. Полгода не видел бани. Только раз в неделю нас выволакивали и давали холодной воды на несколько минут.  Полагалось сойти с ума, но этого не произошло. А потом почему-то про меня забыли.

«Когда я пришёл в себя, увидел над собой приколотую бумажку: «Еврей»

У нас в камере был мужик, которого все звали Дедом, он был старше всех. Он прятал в доме еврейскую женщину с дочкой. Донёс на него муж его дочери. Этих людей убили на месте, а его отправили в тюрьму. У нас его все просили толковать сны. А мне почему-то ничего не снилось. И я спросил его об этом. «Эх, молодой человек, – ответил он, – у тебя душа-то давно отлетела». Потом его расстреляли.

И вот в какой-то день меня вызвали. Это был декабрь 1942-го. Кроме меня в коридоре никого не было. Меня выволокли во двор и бросили на грузовик. Там лежал ещё один доходяга. Нас обоих привезли в смоленский лагерь. Там даже охрана сбежалась на нас посмотреть: ещё никого до нас не перевозили из тюрьмы в лагерь.

Меня положили на весы. Амбарные обычные весы. Ходить я не мог. При росте 180 сантиметров я весил 44 килограмма. Начальник охраны, австрияк, я до сих пор его помню, велел бросить мне матрас. Оказалось, был человеком. Он был не единственный такой. Среди немцев-конвоиров тоже встречались… Как бы это сказать… Ну, порядочные, что ли, люди. А так – обращение было «унтерменш». Или – Иван. И всё.

В этом смоленском лагере DL, пересыльном, меня впервые потащили в душевую. Там было несколько человек – русские врачи. Один из них всё как-то очень хотел мне помочь. Потом я узнал, что он так хотел выяснить: обрезанный я или нет.

Потом я заболел тифом. Долго лежал в бреду, а когда пришёл в себя, то увидел над собой приколотую бумажку: «Еврей». Это было равносильно смертному приговору. Я стал спрашивать других заключённых, откуда это взяли. А ты, говорят, в бреду наговорил чёрт-те чего.

Пришёл переводчик. Высокий, красивый молодой парень. Фамилия его была Эйдемюллер. Фёдор Эйдемюллер, ленинградец. А заключённые держались такими землячествами: ленинградцы, москвичи, омичи, рязанцы и так далее. И этот Эйдемюллер оказался удивительным человеком. Он был музыкантом, работал в радиокомитете, пошёл на срочную службу, попал в плен – и вот он теперь переводчик у начальника лагерного абвера, капитана Ратке. И я попросил его: Федя, помоги. Он сумел добиться того, чтобы меня подвергли специальной экспертизе. Меня привезли в здание с кафельными стенами. Там сидел грузный немец-полковник. С типичной карикатурно еврейской внешностью. Сытый такой, вальяжный… Меня раздели. Он взял деревянную лопаточку, стал осматривать мою плоть и что-то бурчать. Затем начались ещё обследования, обмеры. Череп, уши, подошвы стоп. Сколько витков в ушах, какие пальцы ног и так далее. Затем взяли кровь. Всё записывали в специальную анкету. Потом это куда-то отправили, как я потом узнал – на экспертизу в Берлинский институт расовых проблем, был у них такой. И оттуда пришёл ответ: я – славянин. Вот так меня спасла давняя «оплошность» моего верующего деда.

«Доставали тела убитых, складывали в мешки»

Я выздоровел. Спасали меня девочки-фельдшеры. Одна свердловчанка Тоня, вторая – москвичка Верочка. Выхаживали меня – и выходили. И после экспертизы меня из тифозного барака вернули в лагерь – в рабочую команду. И послали работать на вещевой склад. Это был уже 1943 год. 

В смоленском лагере нас отправляли работать на катынские раскопки. Что такое Катынь – это ты знаешь. Там действительно немцы проводили раскопки. Они создали международную комиссию из стран-сателлитов, хотели доказать, что катынские расстрелы были организованы не ими, а НКВД. У них был и свидетель, какой-то старик.

Те из нас, кто ходил на эти раскопки, получали добавочную порцию хлеба и грамм по 250 водки. Потому что иначе выдержать это было невозможно. Большинство погибло одинаково: выстрел в затылок. Но попадались тела гражданских, и вот они были убиты совершенно зверски. На головы им были надеты мешки с опилками и завязаны на шее. Мы доставали тела убитых, складывали в мешки. А в лагерь везли то, что удавалось украсть. Там была песчаная почва, трупы хорошо сохранились. Мы привозили даже обувь, которую ещё можно было использовать.

В конце мая группа наших людей решилась на побег. Мы им дали несколько писем. В этих письмах было описано всё, что мы узнали на катынских раскопках. В лагере у нас был врач, и он свидетельствовал, что эти расстрелы – дело рук немцев, а не НКВД. И мы все под этим подписались. Не потому, что мы что-то понимали. Просто никто из нас не мог поверить, что наши способны на такой ужас. Мы думали так: ну, кто ещё, кроме фашистов, мог такое сделать? 

Как-то я был в складском бараке. Меня вызвали, приказали собрать моё барахлишко и повезли на вокзал. Там сунули в битком набитую теплушку. Никто не знал, куда нас везут. Я только думал: может быть, удастся сбежать по дороге?

«А когда мы проснулись, вокруг стояли полицаи»

Поезд шёл через Белоруссию. В лагере все знали, что это партизанский край. То есть можно попасть к партизанам, если убежать. 

У товарных вагонов наверху, под самым потолком, есть окошечки. Они все были задраены, но одно оказалось открыто. И рискнули бежать через него три человека. Один из них –  я. Мы подождали, пока поезд замедлил ход. Те, кто был в вагоне, поднимали нас на руках, высовывали ногами наружу, а мы уже спрыгивали. А высоко же. И мы ещё в вагоне договорились: первый, кто спрыгнет и выживет, пойдёт подбирать остальных. Осталось нас только двое. Что стало с третьим, я так и не узнал.

Мы решили лежать в лесу, пока сможем, а как рассветёт – пойдём искать людей. Какой-нибудь посёлок, хуторок. Не помогут ли они пройти в лес к партизанам. Это всё было возле Борисова. Нашли одиноко стоящий дом. Мужик там нас очень приветливо встретил, накормил, чем мог. Напоил, уложил спать и сказал, что сам отведёт к партизанам. А когда мы проснулись, вокруг стояли полицаи. Это он их привёл. Нас избили, связали, кинули на повозку, повезли в Борисов и сдали в так называемую GFP – Geheime Feldpolizei. Полевое гестапо.

Допрашивал меня немец в чине зондерфюрера. Его звали Вальдемар Клемм. Он прекрасно говорил по-русски. Он был из Петербурга, сын кондитера, подростком уехал с родителями в Германию, стал инженером, был призван в армию. И когда я на допросе у него сказал, что я ленинградец, он ответил: нет такого слова. Но, представьте себе, мы с ним очень сблизились. И я впервые заговорил по-немецки. До этого я скрывал, что хорошо знал язык. А знал я его с детства. Спасибо учительнице Ядвиге Адольфовне.

Клемм предложил мне: «Нам нужен переводчик. Хочешь – оставайся, нет – отправлю тебя в концлагерь, там ты подохнешь». Он дал мне сутки на раздумье. Для меня это была черта, которую нельзя переступить. Предательство. Но я подумал, что сейчас спасу жизнь себе – завтра использую это, чтобы помочь другим. И я согласился.

«Её звали Мария. Потом её из-за меня расстреляли»

Как переводчик я мог свободно ходить по городу. Однажды увидел на улице плачущую девочку. Спросил, что случилось. Она говорит – в Германию отправляют. Я взял её за руку и повёл к Клемму. Попросил его спасти девочку. Он подумал, потом открыл ящик стола: «Вот тебе две десятки, иди к Станкевичу, скажи – я послал, всё ему объясни». Так я спас эту девочку. Её звали Мария. Потом её из-за меня расстреляли. Это мне уже через много лет, в 1964-м, рассказала её сестра: я приехал туда, нашёл её, она завыла, заплакала… 

Фото: Из личного архива Льва Франкфурта

В паре сотен метров от нашей тюрьмы был центр подготовки диверсантов для заброски в советский тыл. Туда на инспекции приезжал сам Канарис. И там же размещался Propagandastaffel. Я познакомился с несколькими моими сверстниками – ростовчанином Сергеем Ильиным и москвичом, из обрусевших немцев, Виктором Гарбером. Они сказали, что знают, как уйти в лес. И мы решили уйти «с музыкой»: подорвать здание GFP. 

Там был ещё один пленный, сбитый лётчик Юрий Титов. Он сказал, что тоже хочет принести пользу родине и «вернуться с чистым подворотничком». Мы подумали, что он будет нашим осведомителем. И Титов действительно каждый день говорил нам пароли для прохода по Борисову. Мы не расслабились, нет. Но мы ему поверили. Не верила ему только Мария.

Как-то вечером я шёл на ужин в столовую. Меня поймали, скрутили руки, посадили в легковушку. А город тёмный, ничего не видно. И только когда машина мигнула фарами, я увидел Титова. Он стоял рядом с немцами. Оказалось, он не просто нас сдал. Он вёл записную книжку, куда каждый день заносил: кто что сказал, кто что решил, кто помогал. А помогали Мария и Клемм. Мы попали под трибунал. Нас приговорили к расстрелу за шпионаж. Просить о помиловании нам запрещалось. Но я написал письмо фельдмаршалу Моделю, который командовал этим участком фронта. О том, что нас осудили за шпионаж, но мы – не шпионы, а военнослужащие Красной Армии, которой присягали. Через 39 дней по приказу Моделя нам заменили расстрел 15 годами каторги. Нас должны были отправить в концлагерь Штукенброк, который был закодирован под названием «лагерь 326-б». Это уже был 1944 год.

«По прибытии подлежит ликвидации»

Мысль бежать никуда не делась. Но я не мог: в тюрьме у меня началась флегмона на стопе. Нога распухла и стала как огромная деревяшка. Нас погрузили в эшелон и привезли в Каунас. Там поместили в форт ещё екатерининской постройки, ниже уровня земли. Оттуда бежать было и невозможно. Там мы просидели ещё месяц, потом нас повезли в Германию. Выгрузили в Падерборне, это шахтёрский город в Рурской области. Всех, кто был в эшелоне, построили в колонну и погнали в лагерь пешим ходом. Тех, кто, как и я, не мог идти, бросили в кузов грузовика.

В лагере я узнал, что в моих сопроводительных бумагах значится: по прибытии подлежит ликвидации. Мне помог врач Иван Гаврилович Алексеев. Вот такой мужик был! Оказалось, он руководил лагерным сопротивлением, и у него были свои люди в картотеке. Он-то мне и сказал, что меня должны ликвидировать. Как врач он устроил так, чтобы меня отправили в другой лагерь как туберкулёзника. Там содержались люди с открытой формой туберкулёза, немцы старались туда не соваться. Оттуда меня повезли в Сувалки, это теперь Польша, а тогда была Восточная Пруссия. Там были бараки для чахоточных, для безруких и безногих – лагерь для dienstunfähige, DL. Эту часть Германии часто бомбили союзники. И во время одной бомбёжки мои нары обрушились, и мою больную ногу ещё и придавило. Но опять оказалось, что это спасение: флегмону выдавило, нога постепенно стала заживать.

врач Иван Гаврилович Алексеев Фото: Из личного архива Льва Франкфурта

Война шла к концу, и немцы стали составлять этапы из военнопленных. Это те этапы, которые стали известны как «марши смерти». В такой этап пошёл я. Мы шли ровно два месяца, с 8 января до 8 марта. От Польши до границы с Данией. Там был наш последний лагерь. 

Охраняли нашу колонну так называемые тотальщики: пожилые и больные люди, которых немцы мобилизовывали уже в конце войны. Мы шли через заброшенные немецкие деревни. Их жители бежали, боясь советского наступления, и в некоторых домах ещё плиты были тёплые, ещё пища недоеденная. Мне удалось договориться с начальником конвоя: я обеспечиваю, чтобы не было мародёрства, а он обещает не расстреливать отставших. Поэтому за два месяца в нашей колонне погиб всего один человек. 

«Мы им гробили самолёты, а они подкидывали нам продукты»

Так мы пришли в последний лагерь. Он был под Килем, рядом с Фленсбургом. А в этом городе стояло больше немецких офицеров и высоких чинов, чем солдат. Они там ждали прихода англичан: надеялись, что те опередят большевиков. Наш лагерь и освобождали англичане.

В этом лагере нас бросили на расчистку завалов от бомбёжек и восстановление аэродрома. Немцы понимали, что война проиграна. Их лётчики понимали, что идут на смерть. Поднималась эскадрилья, а возвращались два-три человека. И они не хотели летать. Это были, в основном, молодые офицеры. И у нас с ними возникло что-то такое… Если не дружба, то подобие доверия. Мы им гробили, как могли, самолёты, что-нибудь подсыпали, а они подкидывали нам продукты. Кроме того, у немцев тогда были продуктовые карточки. Англичане сбрасывали с самолётов фальшивые карточки. Сами лётчики боялись их подбирать, это грозило им трибуналом, а мы подбирали, отдавали им, они покупали продукты и делились с нами.

Однажды немцы привели одного из пленных и сказали: это капитан Гаврилов, он будет у вас в лагере старшим. Но его не было в нашем этапе, за два месяца его никто не видел. Мы насторожились. А на работу каждый день гоняли всех, кто ещё мог ходить. И однажды один паренёк, совсем ещё мальчик, сказал, что не может, плохо себя чувствует. Тогда этот Гаврилов выхватил у часового винтовку и стал прикладом избивать парня.

«Господа, вы свободны»

А утром 8 мая высадился английский десант. Полковник-англичанин открыл ворота лагеря и сказал: «Господа, вы свободны». Охрану сняли. Но куда нам было идти?

Англичане при штабах имели представителей советской миссии по репатриации. Нам разрешили связаться с ними, и мы ждали отправки домой. Но в лагере нарушилась жизнь, которая была при немцах. Сортиры не опорожнялись. Я обратился к англичанам – попросил с этим помочь. Английский полковник приказал пленным немецким офицерам надеть парадные мундиры и идти чистить сортиры. И тогда я попросил его: сортиры мы сами очистим, а они в своих парадных мундирах пусть лучше снимут всю колючую проволоку. Один немец меня благодарил за то, что мы не стали их унижать.

Потом приехали представители советской миссии, собрали всех, кто был в лагере и кто работал на полях у немцев, и нас повезли в советскую зону.

«Родина помнит твои муки, товарищ»

У нас не было ни малейшего представления о том, что происходит в СССР с освобождёнными из плена. На границе с Советским Союзом нас встречали с духовым оркестром. Там ещё была арка, украшенная цветами и плакатом: «Родина помнит твои муки, товарищ». Да, она помнила…

На сборном пункте, куда все прибывали, меня арестовали. Посадили в подвал какого-то особняка. Там было много людей. И бывшие пленные, и те, кто пытался вернуться под видом пленных, полицаи. Нас начали допрашивать. И последним меня допрашивал один генерал. Пожилой такой, грузный. Не знаю его фамилию. Он посмотрел на меня брезгливо и говорит: «Не вздумай крутить». Я начал рассказывать. Он слушал, не перебивал. Когда я замолчал, он сказал: «Останешься здесь. Тебе дадут постель. Утром я подумаю, что с тобой делать». 

Наутро меня прикрепили к особисту-смершевцу, его звали Володя Гарцевич. Бывший московский таксист. Там было много особистов, но Володя был единственный, кто ни разу никого пальцем не тронул. А из соседней комнаты всё время неслись крики, стоны, мат.

Фото: Из личного архива Льва Франкфурта

С Володей я работал как переводчик. И эти особисты – они же приехали из тыла, из Москвы, они Германии не знали. А я уже знал. Знал структуру немецких служб. Проработал я три месяца, а потом Володя меня вызывает: «Тебя отправляют в часть, вот тебе путевой лист, билет на поезд». Пассажирским поездом я приехал в Эрфурт. Там попал в строевую часть РГК – резерва главного командования. На меня там ходили смотреть: как так, мужик из лагеря – и сразу попадает в элитную часть. Это было чудо. Относились ко мне очень хорошо. Ну а потом эшелоном отправили в Ленинград.

«Зачем ты сюда вернулся?»

Моё возвращение домой едва не стоило инфаркта моему папе. Они с мамой получили две похоронки, на меня и на моего брата. Старший брат действительно погиб. Он два года, с 1937 по 1939 воевал добровольцем в Испании, а убит был шальным осколком в декабре 1943-го на Пулковских высотах. А тут им пришло письмо, которое я написал: я жив, всё в порядке. После этого ещё месяц эшелон из Эрфурта шёл в Ленинград. И вот я позвонил в дверь, мне открыл папа. И заплакал: «Что ты наделал? Что ты наделал? Зачем ты сюда вернулся?». Это было ужасно. От кого угодно я мог этого ждать, но не от папы. Он был убеждённым человеком, всегда сочувствовал большевикам. Я не знал, что ему сказать.

Фото: Из личного архива Льва Франкфурта

Но сам я не пожалел, что вернулся. Домой я приехал не как лагерник, а как демобилизованный. Хотя в личном деле у меня было указано, что был в плену. И даже в военном билете стояло: «офицер без звания». Но таких проблем, как у других бывших пленных, у меня не было. Это благодаря тому генералу, который определил меня в переводчики.

Дом наш не пострадал. И к нам стали приходить все друзья и знакомые, кто был в плену, кого я встречал на этапах и в лагерях. Был такой Боренька Николаев, одноклассник брата. Немой. Капитан, танкист, был тяжело ранен. Был брат моей жены, ему оторвало руку и пробило грудь. Ещё девять человек – все солагерники из разных лагерей.

Я поступил в медицинский институт, окончил его, стал стоматологом. В начале 1990-х ушёл из поликлиники, работал переводчиком. Хорошо зарабатывал. Мой последний работодатель, в прошлом – моряк, офицер, владел закусочными в Пушкине. Его убили зверски. Его и жену. И после этого, в сентябре 1996-го, мы с женой уехали в Германию. Теперь живём, как я говорю, в городе имени меня – во Франкфурте.

«В Бухенвальде специально для нас включили набат»

Уже больше двадцати лет моя семья живёт в Германии. И у меня нет тяжёлых ассоциаций. Память хранит имена тех немцев, которые мне помогали. Или тех, кому я сумел помочь.

Фото: Из личного архива Льва Франкфурта

Вот я тебе ещё расскажу один эпизод. Как-то ещё в Эрфурте сижу я у окошка и вижу, что советский конвой ведёт немцев. Я знал, куда их ведут. И в этой группе обречённых я заметил беременную женщину. Я обалдел. Выпрыгнул через окно, подбежал к старшему в конвое: «Вы не видите беременную бабу?!». Он: «А что я могу сделать? Вот у меня список, я должен их сдать». Я уговорил отпустить эту бабу. А она упала на колени: «Господин офицер, у меня там муж, муж, муж!». Поторговались мы со старшиной, ну, он и мужа отпустил. Потом я встретил эту женщину на улице. Оказалось, они с мужем владельцы педиатрического праксиса. Фамилия их Бергеры.

Спустя двадцать лет, уже в 1960-х, в Ленинград пришёл теплоходик с немецкими туристами. Меня пригласили переводить. Мы разговорились с одним человеком, и оказалось, что он знает этих Бергеров. Ну, я попросил передать им привет. И вдруг получаю письмо из Эрфурта, в нём фото, а на нём – здоровенный молодой парень. Это их сын, которого родила эта женщина. Мы с дочкой поехали в Германию по их приглашению. Побывали в Бухенвальде. Там специально для нас включили набат.

Записала Ирина Тумакова, «Фонтанка.ру»

 
По теме
Стали известно подробности инцидента со сбитым террористами мальчике. Главный тренер петербургского СКА Роман Ротенберг рассказал, что ребенок, которого сбили на машине в день теракта у «Крокус Сити Холла»,
В ОМВД России по Пушкинскому району г. СПб от граждан поступили заявления по факту кражи неизвестным лицом непродовольственных товаров из пункта самовывоза, расположенного в пос.
В настоящее время устанавливаются все обстоятельства ДТП. unsplash.com ДТП, в котором погиб мужчина, произошло 28 марта вечером на 122-м км автодороги «А-181 «Скандинавия» в сторону Выборга.
Накануне, 27 марта, около 20.00 сотрудники отдела вневедомственной охраны по Невскому району Санкт-Петербурга прибыли к сетевому гипермаркету на Мурманском шоссе, персонал которого воспользовался кнопкой тревожной сигнализации.
Квадрокоптер летал над водой неподалеку от судостроительного завода. Сегодня около 10:00 около завода, расположенного на Приморском шоссе в Выборге, задержали гражданина, управлявшего БПЛА.
В Петербурге обсудили организацию консультативно-диагностической помощи взрослым - Администрация г. Санкт-Петербурга Сегодня в Санкт‑Петербурге состоялось открытие II городской научно-практической конференции с международным участием «Совершенствование организации консультативно-диагностической помощи взрослому населению на современном
Администрация г. Санкт-Петербурга
К новому учебному году около 90% школ Петербурга будут оснащены современными лабораториями - Администрация г. Санкт-Петербурга Пленарное заседание Петербургского международного образовательного форума «Создаем будущее сегодня» состоялось сегодня в Атриуме Главного штаба Государственного Эрмитажа.
Администрация г. Санкт-Петербурга